Subscribe to newsletter!
I agree that my personal data will be collected, processed and stored in the www.gestalt.lv home page system.

''Creativity requires the courage to let go of certainties.'' Erich Fromm



Супервизия

Delakrua Žans-Mari

(перевод Асияты Джамбаевой, Рига 2002)

Как определить акт супервизии и задачу того, кто называется супервизором?

Моя первая реакция связана со словарем. Психоаналитики говорят о контроле, это слово напоминает что-то полицейское и жесткое, и мне кажется неподходящим. Слово супервизия мне кажется порой достаточно претенциозным. Как будто есть кто-то, кто смотрит над, на другого и на то, что он делает, который, таким образом, знает что-то, что другой не знает, и не является включенным в ситуацию.
Слово супервизия подходит мне, если оно определяется через взаимодействие и общее исследование, которое создает связь между двумя личностями в ситуации рефлексии и пересмотра того, что происходит с пациентом или группой, – этими двумя личностями являются супервизируемый и его пациент, но также супервизор и супервизируемый.
После многих лет опыта работы супервизором, как в индивидуальном порядке, так и в группе, я определю это взаимодействие как общий поиск, в котором двое – супервизор и супервизируемый – ищут этот взгляд над, эту дистанцию, которая позволяет терапевту видеть на расстоянии, чтобы понять, исправить, позволить себе прочувствовать собственную историю для того, чтобы второй, который занимется тем же делом, что и он, оттачивал свое мастерство. Я люблю использовать метафору компаньонства, чтобы определять это совеобразное действо, в котором супервизор не является ни психотерапевтом другого, ни его учителем, ни его тренером, ни другом, но в котором он являет собой все это одновременно.

Чтобы затронуть вопрос супервизии, мне кажется необходимым выдвинуть вперед несколько основополагающих принципов психотерапии, и, касательно меня, сделать связи с гештальттерапией, потому что я супервизирую главным образом гештальттерапевтов. Это позволит обратиться к практике супервизора и психотерапевта начиная с основных вопросов.
Идеи, которые я высказываю в этом тексте, являютсся результатом некоторых моих рассуждений на тему. Примем их как моментальный снимок, как форму, которая ищет сама себя и которая станет другой, если однажды случайно обретет себя.
Мои долгие годы практики психотерапии, ответственности в качестве наставника гештальттерапевта и супервизора приводят меня к рассматриванию «бытия-в-мире» психотерапевта исходя из четырех столбов, которые находятся в тесной связи друг с другом:

• антропология психотерапевта,
• его личная история,
• его принадлежность к определенной теории и методологии, которая из нее проистекает,
• когерентность, которую он установил между вышеперечисленными элементами.

Эти четыре столба направляют меня к определению смысла супервизии.

Антропология терапевта

Возьмем антропологию в этимологическом смысле слова: «Наука, которая изучает человека, душу (психологию) и тело (анатомию)». Так, в первую очередь ее определяет словарь французского языка. Антропология, рассматриваемая в своем первичном смысле задает основной вопрос в обсуждении теории и методологии: какова наша концепция человека и вселенной? Последняя чаще всего неясна, и речь идет о попытке набросать ее – за пределами психологических, философских, идеоллогических, религиозных, духовных систем, к которым мы примыкаем, – как мы воспринимаем человека и его включение в окружающую среду из составляющих нашей личной истории. Вопрос для психотерапевта – это знать, как его личная и имплицитная концепция человека проникает в терапевтический процесс без его ведома. Что, конечно, дает доступ элементам контрпереноса,. Если мы помещаем себя в перспективу всеохватывающего контрпереноса, чтобы вернуться к выражению О. Кернберга. Как супервизору, мне надлежит помнить об этом предубеждении.

Пример: одна психотерапевт рассказывает мне о пациентке, которая послушничает в религиозном ордене, она объясняет мне ситуацию, потом восклицает: «Я надеюсь, что к концу терапии она покинет орден!» Я задаю ей вопрос на счет этой реакции и на счет ее религиозной истории, о которой она мне уже рассказывала неоднократно, дабы донести до меня, что она урегулировала все свои проблемы с монашками. И мы выявляем веру, которая восходит к предподростковому периоду: нельзя расцвести в религиозном ордене, позже – генерализацию: человек может развить свои потенции только в светском мире или в духовной вселенной, отделенной от «религиозных неврозов», потом – еще одну генерализацию: человек, который идет по религиозному пути, является неизбежно невротизированным, и фокус терапии здесь – вытащить его из монастыря, чтобы излечить его невроз. Мне, конечно, следует не реагировать на содержание, а сопровождать ее в осознании одного элемента ее концепции человека и ее отношения к окружающей среде. В сознавании, так как она могла бы незаметно ориентировать терапию к своему «фокусу», чтобы пациентка покинула орден и в осознании, что ее история с католической религией, возможно, не полностью урегулирована, вопреки внешним проявлениям. Таким образом ее имплицитная концепция человека и включения в мир была, без ее ведома, ориентирована некоторыми остатками ее религиозной истории.

Личная история

Имплицит нашей антропологии является явно определяемым отпечатками прошлой и генеалогической истории в нас. И мы могли бы сказать, что наша история делает так, что мы становимся психотерапевтом, и психотерапевтом особенным и единственным, которым мы являемся. Семинар, озаглавленный «Отдаленные и семейные корни желания быть терапевтом», предлагаемый в курсе образования гештальтерапевтов, всегда подчеркивает, что мы являемся терапевтами долгое время, что мы были предназначены кем-то из семьи исцелить родительскую пару, которая отклоняется от пути, – депрессивная мать, брат или сестра инвалид, отец алкоголик, скрытая генеалогия… Все это, конечно, выявляется в психотерапии или глубоком психоанализе терапевта, таком, в каком он отмечает свои зоны ранимости, избегает по возможности проекций на пациента и находит верную дистанцию между собой и своим пациентом. Для терапевта важно то, что его личная история может вторгнуться в терапевтический процесс посредством контрпереноса. Мне кажется, что развитие пациента и прогресс его изменения разыгрываются большей частью вокруг того, что я называю «историческими аналогиями». Я ссылаюсь на то, что может быть похожего у одного и у другого, на то, что перекликается, менее – на уровень содержания, чем на уровень глубоких влияний и механизмов, запущенных событиями истории. Столкновение этих зон, в котором происходит вибрация из-за того что есть общее, является определяющим для продолжения процесса, – оно влечет за собой или замешательство, если эта вибрация возникает на слепом пятне терапевта, с риском увязания, или опорой для пациента, если терапевт достаточно проанализировал и отдалил это пятно своей истории. Моя работа супервизора часто состоит в выявлении с терапевтом этих исторических аналогий, которые вторгаются в терапевтическое поле и как они вплетаются в терапевтическую связь.

Одна терапевт упоминает в группе одну аноректичную девушку, которая регулярно посещает одну из ее групп. Потом она вдруг осознает, что у нее три аноректичных пациентки в данный момент и «что им очень нравится ходить на сеансы». Я спрашиваю ее: «Как вы относитесь или относились к еде?» – «Я тоже была аноректичкой, когда была подростком, так что я их хорошо понимаю» – «Вы были аноректичкой, и это позволяет вам лучше понять их» «Когда мне было 16 лет, я была в полном противодействии со своей семьей. Я хотела быть санитаркой, но в цыганской среде, из которой я происхожу, это не принято, все были против. Тогда я начала убегать, потом прекратила есть, я стала полностью аноректичкой, вплоть до того что попала в больницу. Я нашла понимание у одной санитарки, я ей все рассказала, и она позже помогла мне поступить в школу санитаров». С этого возврата в ту часть ее истории она осознает свое желание – неосознанное до этого момента – быть «матерью-исцелительницей» для этих молодых девушек, что подводит нас к разговору о расколе и к рассмотрению – с клинической точки зрения – проблематики аноректиков. И я задаю вопрос: «Как эта историческая аналогия противоречит терапевтическому процессу?»

Принадлежность к теории и методологии

Для меня психотерапия невозможна без строгого соблюдения теории и методологии. Это предполагает, что терапевт принял способ мышления, умственную структуру, сравнимую с позвоночником, от которого организуется архитектура терапевтического процесса. Знания и практика, которая из них проистекает, находят свой смысл и свою связь в этой объяснительной системе, которую мы называем теорией. Начинающий терапевт делает всю работу на том, как понять своего пациента, а равно и процесс, начиная с ориентиров, данных течением терапии, которое он выбрал для своей практики. Одна часть супервизии может действовать на интеграцию этих ориентиров в практику и на их использование, чтобы направлять вмешательство терапевта. Эта теория полезна не только для понимания пациента, но и для анализа того, что происходит в терапевтической связи и для выявления того, что происходит между терапевтом-супервизором и супервизируемым терапевтом. Таким образом, в первом приведенном примере мы анализируем посредством теории собственного self в гештальте, – по ходу супервизии, – что терапевт отбрасывает на свою пациентку свои проекции и интроекции и что это влечет за собой срыв в фазе завязки контакта цикла-контакта. Этот анализ позволяет выдвинуть гипотезу, что терапевтическая связь может быть обречена на неудачу тем фактом, что пациентка не чувствует, что ее слушают и что терапевт, возможно, манипулирует ею.

Когерентность

Гештальттерапия, как и многие другие формы психотерапии, работает исходя из организмической или психосоматической целостности. Она рассматривает человека как некую комплексность, которая имеет отношение к совокупности организм-окружающая среда, рассматриваемой в поле.

Одной из задач супервизора является, как мне кажется, облегчить этот поиск интеграции и когерентности. Мне кажется важным рассмотреть как супервизируемый терапевт интегрирует разные элементы, которые я перечислил в начале этого текста, и придает им когерентность, которая соединяет их и составляет их в одно целое, в которое включены пациент и клиент.

Это подводит нас к рассмотрению того, что я называю 3ей историей. 3я история – это терапевтическая связь, данная история, которая ткется сеанс за сеансом из истории пациента, из элементов истории терапевта, – целое, выкристализовывающееся из выражений переноса и контрпереноса, сверх того из изначальных элементов, свойственных данной истории. К 3ей истории можно было бы, впрочем, добавить 4ю историю: это все то, что разыгрывается между супервизором и супервизируемым и что влияет на терапевтическую связь между пациентом, о котором они говорят и его терапевтом, говорящим об этом пациенте и об их связи.

Эту когерентность непросто найти, потому как она является гораздо большим, чем интеграцией теории и методологии на основе личностной психотерапии и теоретического и методологического обучения.

Мы понимаем теорию и методологию исходя из нашей антропологии и фильтров и ориентиров, идущих из нашей истории. Это, впрочем, один из тех элиментов, которые участвуют в создании всех расколов и разладов, которые мы наблюдаем между различными школами и даже внутри самих школ. Та же теория приложена иным способом относительно индивидов и культур.

Выявление элементов нашей личной антропологии позволяет нам сознавать, каково наше видение человека и его сходства с другим, определенное нашей личной историей. Из нее происходит наша способность слушать, наша манера слушать и наша чувствительность, которую мы привнесем в наше бытие-в-мире терапевта. И с той же чувствительностью мы втянемся в процесс обучения терапевта, и мы будем более или менее восприимчивы к тому или иному аспекту теории и практики. Но иногда эта когерентность возникает сначала через внезапное появление невротической системы, и супервизия особенно важна для выявления этого.

Эта терапевт считат, что она очень внимательна к тому, как она смотрит на своих пациентов и как они смотрят на нее. Однажды она рассказывает о пациенте, с которым она чувствует себя в затруднительном положении. Он говорит мало, меньше, чем в начале терапии, он отдаляется, и оказывается, что этот человек очень боится контакта; впрочем, он прошел фазы отчуждения, важные и тревожные для его окружения в конце его отрочества. И к тому моменту своей истории он не выдерживал взгляда других на него, в частности, взгляд его отца, который он ощущал как неодобрительный. Я ее спрашиваю, как она переживала взгляд своего отца на нее. Мой вопрос сбивает ее и она в итоге отвечает, что она была последней в семье из пяти детей и что ее отец не смотрел на нее и она частенько конфликтует со своим мужем, который, как ей кажется, мало на нее смотрит. Таким образом мы выявляем одну часть ее концепции человека: человек – это некто, кому надо найти свое место в мире, и для этого на него должны много смотреть, иначе он остается незамеченным. Связь с личной историей очевидна. И она обнаруживает, что в ходе своего терапевтического обучения она хорошо находила контакт с преподавателями, которые, как она ощущала, много смотрели на нее и с частью обучения, направленной на взгляд, слушание и практикумы коммуникации с другими, до такой степени, чтобы сделать интроекцию, которую она истолковывает следующим образом: в терапевтической практике терапевт должен смотреть на пациента и заставлять его работать со взглядом.

Таким образом мы выявляем у нее сильную когерентность, которую мы могли бы назвать невротической и которая отправляет ее на терапию для продолжения личностной работы над отношениями с отцом, и, исходя из этого, установить здоровую когерентность с различными элементами.

Супервизия и процесс роста психотерапевта в своей профессии

И этих четырех столбов, которые я только что вкратце изложил, оказывается, что супервизор будет обращать свое внимание на следующие пункты:
• руководство терапевтическим процессом,
• терапевтическая связь,
• перенос и контрперенос,
• самобытность и стиль психотерапевта,
• качество присутствия, слушания и бытия-в-мире,
• приобретение знаний: теория, методология, психопатология, подход к другим системам мышления и практики, которые могут дать другое освещение нашим привычным текстам.

Начинающий психотерапевт нуждается в «технической» супервизии, и супервизор будет внимателен к своей способности понять пациента и терапевтическую связь в теории, которую он изучал, потом – к своей компетентности, чтобы практиковать соответствующим образом.

Но это нельзя отделять от того, что терапевт привносит с собой без его ведома в терапевтическое поле. И вопрос контрпереноса, который, в конечном счете, является главным вопросом, должен быть быстро затронут, особенно если он связан с концепцией человека данного терапевта.

Тогда встает вопрос о терапевтической связи, которая ткется на станке, предназначенном для основной ткани из теории и методологии, которая из нее следует, но также из столкновения двух человек с чувствительностью и страданиями каждого. Обязанностью супервизора часто является сопровождение терапевта, чтобы он «видел» как эта связь содержит повторяющиеся и невротические системы пациента, а также как эта связь может стать поддержкой для изменения и ввести новизну в повседневность.

Из всего этого исходит вопрос о разных пунктах, к которым супервизор должен быть внимателен.

Приобретение самобытности психотерапевта и стиль психотерапевта

Это то, кто я есть и какой я в качестве терапевта. Супревизия мне кажется важной в разработке этой самобытности. Приобретение самобытности происходит через процесс имитации, отождествления, пересмотра, противопоставления и, иногда, неприятия, вплоть до поиска и утверждения своего собственного стиля.

Этимология слова стиль является поясняющей, – исторический словарь французского языка представляет его так: ‛Слово произошло от классического латинского stylus, которое обозначало инструмент, представлявший собой заостренный стержень и применявшийся в технических целях, в частности, это было название стержня из железа или кости, заканчивавшегося плоской и широкой пластинкой, острие служило для письма на восковых табличках, а плоская поверхность – для стирания“. Как терапевт прострачивает пациента, одновременно и оставляя следы, и стирая их?

Этот вопрос также напрямую касается и супервизора: как он берется за дело с терапевтом, чтобы сопровождать его в идентификационном процессе, который касается, конечно, самобытности существа в его целостности?

Все, что я только что изложил касаемо терапевта и его пациента, может быть применено к связи супервизирующий-супервизируемый. Поскольку приобретение самобытности может образоваться только в сотрудничестве с кем-то другим, связь становится отношением со-строительства, со-создавания, отношением, в котором одному не полагается знать, а другому полагается не знать. Эта позиция со-создавания, представленная некоторым количеством гештальтистов, кажется мне привлекательной, но если она устанавливается, не является ли это признаком, что что-то заканчивается, будь то терапия или определенный уровень супервизии?

То, что следует далее может быть из другого порядка супервизии, – речь пойдет преимущественно об исследовании и об углублении в одну практику, позволяющую пересмотреть себя на прочных социально-безопасных основах.
И я думаю, что супервизия, в конце концов, имеет целью для супервизора присутствовать рядом таким образом, чтобы супервизируемый, в первое время, установил свою базовую безопасность и свое доверие к нему в своем ремесле психотерапевта, то есть в своей способности установить терапевтическую связь и управлять терапевтическим процессом.

download pdf
Top of page