Психологическая работа с родителями и детьми как явление культуры или «В поисках утраченного контакта»

Хочу сразу подчеркнуть ограничение моей сегодняшней темы. Я буду говорить не о психологической работе вообще с детьми вообще и ее месте в культуре в целом. Эта тема необъятна. В ней есть место для морей социальной несправедливости, болезней общества и страданий детей. Но я сегодня хочу обратиться к другому, относительно благополучному и обнадеживающему феномену. Когда у человека есть родитель (а еще лучше — родители) и когда они вместе приходят к психологу.

Зачем родители приходят, что им нужно от психолога, что им нужно от детей и есть ли личностно-ориентированной психологической работе место в отечественной культурной традиции, — вот основные волновавшие меня вопросы. Хочу оговориться, что это не окончательные, «додуманные» мысли, а скорее приглашение к раздумью, несколько полемических замечаний на эту тему.

В традициях гештальттерапии предлагаю начать с полярности: «знаю — не знаю». «Я знаю, кем должен стать мой ребенок — я не знаю, что из него выйдет». Эти утверждения подспудно звучат в любом родительском запросе и в том, как взрослые рассказывают о своих детях. Здесь возможны разные формулировки полярности: «я знаю, чего я хочу добиться от своего ребенка — я не знаю, что с ним делать» и т.д. вплоть до «я знаю своего ребенка — я не знаю своего ребенка». Сами эти фразы первой части противопоставления:

• я знаю, кем должен стать мой ребенок,
• я знаю, чего я хочу от него добиться,
• я знаю его как облупленного, —
• могут коробить своей жесткостью, но и успокаивать своей определенностью.

Вторые части этих полярностей:

• я не знаю, что из него выйдет,
• я не знаю, что с ним делать,
• я не знаю своего ребенка, —

могут пугать неопределенностью, но и вдохновлять открывающимися новыми возможностями. На первый взгляд они предполагают разный ряд вероятных отношений взрослого и ребенка и вообще разную культурную модель маленького человека. Чисто лексически в первом случае будет больше долженствований и повелительных наклонений, а во втором будут предположительные, сослагательные и неопределенные формы. Наша речь — один из самых ярких культурных индикаторов.

Первая парадигма предполагает жесткую заданность радикалов детского развития. И если «яблочко от яблоньки недалеко падает», то родителю, как волшебной яблоньке хочется задать направление полета и еще подтолкнуть своей мощной веткой. Родитель берет всю ответственность на себя, не оставляя чаду пространства невероятности, непредвиденности, превращая его тем самым в робенка.

Вторая парадигма в ясно сформулированной форме встречается не так часто. Как будто бы даже и не прилично (не принято) «не знать своего ребенка». Хотя слова: «Он какой-то совсем другой, он совсем не похож на меня, я не могу его понять — сделайте что-нибудь», — тоже не так уж редки. Иногда это попытка защититься от собственного бессилия, безразличия и неспособности найти контакт с собственным чадом. Ответственность передается тому, кто возьмет — психологу, учителю, неудачным родам, дурной наследственности. Родитель сам идет в рабство, и ребенок остается робенком.

Но как в программе АА , насколько мне известно, есть шаг, на котором необходимо признать собственное бессилие перед алкоголем. Так и в детско-родительских отношениях иногда бывает очень важно признать, что «я не знаю своего ребенка». Не для того, чтобы отчаяться и перепоручить заботу о нем кому-нибудь более осведомленному, а чтобы признать и принять сегодняшние отношения и тем самым уже сделать шаг к встрече.

Теперь мы обратимся к еще одной полярности «прошлое — будущее». При всей определенности и ясной жесткости утверждение «я знаю, кем должен стать мой ребенок» обращено в прошлое. Потому что форма, которую как бы должен собою заполнить развивающийся человек уже готова, создана кем-то. В этом смысле социалистический человек идет вперед, глядя назад. За него классики решили, каким ему быть. Однако будущее всегда неопределенно, его трудно запрограммировать на сто процентов. Но можно игнорировать эту неопределенность, делать вид, что мы ее победили или, что ее попросту нет. Ребенок в каком-то смысле гость из будущего: он будет жить тогда, когда мамы уже не будет на свете. И если не удастся его слепить и запрограммировать «по образу и подобию» или вопреки образу и подобию, то он будет менять свою жизнь под себя.

Формулировки второго ряда больше открыты будущему. Мы ведь действительно не знаем своих детей окончательно. Но если я совсем его «не знаю», я тем самым отрезаю его прошлое. Отрезаю себя, свое сходство с ним внешнее и внутреннее, опыт общения и проживания жизни вместе. В подростковом возрасте дети иногда сами пытаются отрезать свое прошлое, отвергая своих родителей и их жизнь. В обостренном варианте это может быть желание все бросить, сбежать, прожить «только не как мама (папа)».

В культуре в целом тоже периодически возникают периоды заостренной ориентации на будущее (периоды футуризма). В отечественной традиции — это, например, 20-е годы (помните желание сбросить Пушкина с корабля современности). И тогда человек (как и культура в целом) становится заложником отвергаемого прошлого. Оно неизбежно повторяется. Приходится заново изобретать велосипед.

Но если родитель имеет смелость не сбегать с корабля посреди бушующего моря совместной жизни, не прятаться в заботы, работу или просто в себя, ему остается только продолжение знакомства с собственным детищем. Открытость новому опыту предполагает, что можно чего-то не знать, в чем-то ошибаться. Сама возможность незнания присутствует в душевном мире не как катастрофа, а как феномен. Родитель может узнавать свое чадо, так же как и чадо родителя. И главное здесь форма глагола. Вид несовершенный и незавершенный. В культуре, не пугающейся незавершенности, появляются вариативные формы обучения, изменяется роль и содержание гуманитарных предметов, появляется потребность в психологической работе.

Взрослый мир больше ориентирован на знак. Слова имеют закрепленное значение. Человек начинает говорить приблизительно к двум годам. Но на самом деле в мир закрепленных смыслов он входит гораздо позже (так же как отделение от матери не заканчивается, а скорее начинается моментом рождения). Вспомните примеры творческих неправильностей в детском языке. Ребенок пребывает в мире образов, и их язык для него более естественен, чем наши слова. Детские игры, рисунки, фантазии — тому пример и подтверждение. Если можно так сказать, ребенок в большей степени живет и доверяет своему правому, образному полушарию (если его еще не успели по нему тюкнуть).

Взрослый довольно часто торопится со своей логичностью, ясностью, стремлением понять и обозначить. Левое, словесно-логическое полушарие помогает и мешает во взрослой жизни.

Отношения между маленьким и большим человеком могут быть в этом случае конфликтными, конкурентными (в попытках переделать друг друга) или дополняющими (как у полушарий мозга). Т.е. родитель, например, может помогать оформить и выразить нечто, а ребенок — наполнить новым содержанием или просто разрушить старую форму чего-либо.

Культура может иметь свои «правополушарные» и «левополушарные» склонности. Т. е. склонность к логичной однозначности. К однозначному толкованию символов, например. Или она оставляет образу его многозначность. Приведу в пример две темы школьных сочинений, я думаю, что каждый может вспомнить что-то подобное из своего детства (эти темы подлинные): «Трагическая судьба женщины в мире чистогана (по драме А.Н.Островского «Бесприданица») и «И если он называется нигилистом, то надо читать: революционером» (Е.Базаров в романе Тургенева «Отцы и дети»). Культура, ориентированная на закрепленное значение, знает «как надо читать». Судьба женщины в мире чистогана может быть только трагической. И это именно то, что «хотел нам показать Островский» в «Бесприданице». Это пример попытки слишком жесткого знакового определения образа. Пример конфликта образа и знака, отражающийся в конфликте взрослого и ребенка (и в отвращении к сочинениям).

[…]